Межгосударство. Том 2 - Сергей Изуверов

«Поэт это цверг, пьяница – престол. Пьяница сидит на ступенях парадной дома в коем застолблена жилая. Ему отвратительно в смысле чувств и мироощущения, нельзя домой, сидеть же здесь холодно и жёстко. Поэт, исполняя предназначенное ещё от филидов, шатается по улицам, от холода самого себя за плечи. Его стискивают всякие ублюдки, о которых надобно бы повести отдельный. Поэт идёт, одинокий, несчастный среди ублюдков (плечи предоставляют: цверги Зоббурга и боги Асбурга, гунны и древние греки, почтальоны и репортёры газет, призраки и маги, библиотекари и скевофилаксы) и ему, не смотря на множество распёртой кожи кругом холодно и уж разумеется, одиноко. Идёт дождь, свистит ветер, фигуры облекаются в туман и в том исчезают, это Лондон, это Солькурск, это выколотая окрестность, это катакомбы, это речное дно, это Венеция, это подвалы Кремлёвских башен, это фотографическая карточка. Шляпа пьяницы разбухла от капель, плечи трясутся от зябкого тумана, рваного на клочки ветром. Поэт чихает от подъездной пыли, в седьмой ремонт. Пьянице тесно, его будто толкают из стороны в сторону, на самом, конечно, пары в голове и вистибулярка, людской поток несёт куда-то. Поэту стыдно и скверно, страшится скрипа двери и мерзкого голоса, велящего убираться прочь. Пьяница выходит на улицу и сталкивается в дверях с поэтом. Места меняются отрадно в сей холостой простынный век». Из части седьмой «Апологии самоубийства» Эмиля Коновалова.

Поручится любой адепт, Эмиль Коновалов мерил шагами в Солькурске для достоверности, и на Херсонской возле Херсонских, верных о, участвовал в нижеследующем, в обдумываемой природе не существует. Двое лукаво сквозь кованые прутья ворот, замкнутых на замок-гнездо. Снаружи толст, напоминал очертаньем яйцо, место коего за воротами, в саду, окружавшем жёлтый, небрит, с осунувшимся честного синоптика, болезненно блестящими и засохшей неустановленной коркой на тонких. Беседа глубокой, в час близкого к рассвету Тигра-прыгуна через обручи. Известна ли вам судьба почтенного не в этом мире Ван Зольца? – толстяк. Услыхав одно, болезненный затрепетал в области паховой мышцы, схватился руками без выбитых на пальцах перстней и кириллицы, с интеллигентными мальтийскими крестами за чёрные прутья. Вижу, что неизвестна до степени известности. А вам, уважаемый собеседник-маньяк-настоящий сумасход? Вы знаете? Да. Он, как и всякий проповедник, затеял извлекать выгоду из взятого в аренду культа. Выгоду, какую же выгоду он может извлечь из такого рода смерти, разве что ему завещают квартиры? – обитатель райского и сунул лицо между. Деньги и немалые, сравнимые с капиталами Рокфеллера, пущенными на сторожа его зимней резиденции. Ван Зольц теперь сделался очень богат. Как, как, как, почему он ещё жив, какие деньги, неужто рубли? Деньги, потому и есть, что ещё жив. Ван Зольц временно неизлечимо болен. У него раковая опухоль части мозга не отвечающей за благородство, с такой живут долее всего. Шарлатаны, его пользуют, не устают изумляться, как он ещё держится за проблемы этого света, а он ещё и затеял вот что. Обратился к крупному как рыба в садке букмекеру и, представив тому заключение подподвальной врачебной, заключила у него в голове карциному и постановила жить не более двух месяцев-локальных светопреставлений, предложил обоюдоострую. Ван Зольц ставил на, прокоптит ещё год. Внёс в контору относительную буквально ко всему сумму, скопил за годы своей проповеди длинною в жизнь и обещал явиться через. И явился, призрак обманутого камнем путника, получил свои и предложил букмекеру ещё. Сейчас к концу третий срок, идёт в разрез даже с конституцией Трансвааля. Третий год? – отпрянул от ворот. Значит и тогда-никогда он всё знал. Когда звал на пикник в шахту, не собирался заваливаться? Сомневаюсь, что собирался, яйцо. Это же искатель щелей в запертых избах, думающий, что все кругом старообрядцы. Вы верно поступили, когда отказались явиться. Я ведь правильно заключил, вы отказали или просто не нашли её и теперь ищете в этой окрестности? Да-нет-нет. Болезненный ещё более жалок, осунулся всею и выпотрошенные глаза хотели, но не могли метать. Я вынужден уйти, благодарю вас за этот лживый рассказ. Не стоит. Идите себе. Больной, но не весь удалился вглубь сада, готовый побеседовать со всяким яйцо остался у ворот, на расплывающиеся окна жёлтого. С рассветом растворился. Былой нигилистический собеседник достиг поляны за всем, связано с бамбуком и домами, более сторожки. По краям вбиты в землю деревянные колья, к каждому на скорую руку неосновательное макраме. Взял приютившуюся тут же лейку, полил между кольями, присыпал опилками-со-смыслом, улёгся поверх. Ноги, как можно дальше и одной рукой за дальнюю. Просунул в ту и дёрнул, затянулась. Содеял с неосновной. Натуральный крест на некоторых участниках состязаний по росту. Неизмеримо впивался, недоумевал, прорывался в силу заложенной природы постижения птичьего полёта и, обретя небо, стремился нагнать собратьев. Мучение более трёх суток, в течении состоялся единственный посетитель-реляция. Продрался сквозь рощу, встал как вкопанный по пояс, глядя на едва живого, как из земляной губки, бамбук. Угасающим различил и помотал, возможно не позволял себе умереть как раз ради всеохватного знака. Внял и удалился спиной вперёд. Виденное в роще не разгласил никому особенному, хотя просили через ворота.

Крепкие пряничные с добавлением стальной глазури, помещённые в высоком каменном заборе, снесены двумя аргамаками, запряжёнными в чёрную на изжившем себя рессорном. Кучер, человек в чёрном платке вместо рта, перед столкновением зажмурился и отвернул, кони торжественно заржали от удара. На глазах чернели слепящие даже телескопы накладки. Когда преграда вполне, возница набрался духу оглядеться на каком он свете, что есть мочи засвистел и погнал вдаль по ночной дороге с тёмными до копошения чудовищ сторонами. За триумфальным ретированием, укрываясь в произрастающих близко забора, унылый молодой джазист-по-природе в рединготе-опушке леса, потрёпанном к первому книжному изданию «Анны Карениной» котелке. Принцип. Проводив взглядом, недолгим, живо сожрала ночная тьма и её присные, Принцип тихо: уже и самому пора за дело браться, а то потеха обернётся утехой. Торопливо по улице, вдоль каменного забора, то и дело через трупы в криптометафизическом подтексте. Накрапывал мелкий, по земле стелился предрассветный туман-пар молока, когда достиг окраины. Шёл с четверть часа или около (в тени) шпионского прихвостня, для чего-то должен упоминаться каждую пятую страницу. По бокам потянулись сперва низенькие, ответственно скособоченные домишки, после в два этажа и на несколько квартир, завязались как узлы развратосудьбы, подворотни. Покуда молодому человеку с лицом столь же унылым как и это утро, не повстречалось ни единой живой и души не обретшей покоя. За одним из заборов глухо зарычала собака, предупреждая раннего, на чеку и ещё не дочитала страницу и более никого и ничего. Малость по улице, Принцип поворотил влево, скрывшись в тёмной, превосходно соображал в них и всегда сокращал дорогу через эту поносную. В нос кислятиной, вечным помойным ароматом, перегаром, умеренной гнилью, торжеством свиней над баранами. Принцип тихо мимо сараев, разворованной поленницы, торчащей над землёй покатой погреба, бельевых столбов, гелиоцентрических скамеек и самодельных маятников. Справа шевеление. Мог пробудиться ранний рыцарь, смежить в обратную шайка без аттестатов зрелости, и в этакую рань могли отыскаться. Подойдя, отчётливо несколько человек, мужчин, сбившихся в кучу и что-то горячо. Не то что бы завзятыми пажами и оруженосцами, подыматься раньше солнца, промышлять чего испить ранним, заглушая боль и трепет перед дамой сердца. Принцип хорошо в здешних заведениях, жителях, нравах и обычаях, сам не местным (из Москвы, а описываемые в Солькурске) и сборище четверых, среди мелькнул бляхой знакомый по сенсационным рассказам, заинтересовало чрезвычайно до безалаберности. Узнал благодаря одному громкому, по чьей-то совести говоря, бестолковому в коем судебный процесс, страдающий геморроем судья, сам дворник, медицинский фонарь, морковь, хитрый обман и хитрый обманщик, так же относительное торжество справедливости. Пересёк двор, окраиной шёл по сию, приблизился к горячо не лишённым определённого Уложением о наказаниях благородства. Чего-то долгонько нету, чесал дворник, как бы весь ходовой механизм не сгорел. Да он скорее заржавеет, если водкой из масла не натрётся. А кто, ты говоришь, туда первым пошёл? Да братец мой, названный, третий, ещё в 12-м году, когда только дом построили, думал подвал инспектировать, а к нему катакомбы раньше подвелись. А этот сегодня говорит, амфору он там с античной бормотухой, та хоть и выдержана чересчур, а можно, правда сапоги гармошкой могут в сандалии превратиться. А потом? А потом жена его искать выскочила, в простыне и тиаре, ну мы ей и указали, куда лезть. Это ещё три самых долгих часа тому. Что ж это вам в такую ночью не спится? – сощурился от надвигающегося рассвета дворник. Да гульбанили мы по чёрно-белому, одно беспрестанно орущее счастье водочкой заливали, а тут к недовольству соседей всё завершилось, а братец возьми и скажи, там мол, в этом четырежды затопленном подвале, амфора бормотухи. Ну и пошёл сперва не за ней, а потом за ней. Мы ему говорим, как тебе одному не страшно, тебя же недавно даже упавшая из угла удочка сразила, а он отвечает, мне мол сейчас сам чёрт не брат и ушёл. Это он, чтоб никто не знал где там ликёро-археологические, завистливо другой. Да зверина там, истинно-туманно говорю, зверина. Завелась и каждый день по три раза завтракает. Тенью растянутого пеликана Принцип. О чём судачите, почтенные забулдыги-элеаты? Да и тюлений хрен не разберёт, в сердцах безосновательный из четверых в цилиндре и с геральдическим. Зверина какая-то, люди амфоры ищут. Да, зверина, упрямо голову говоривший последним от чего внутри звякнули невидимые. Завелась она как с седмицу, а на свете живёт и того больше. Мне любимый пасынок баял, рычит как что не по её, а они с дружками евонными, в подвале перестали на жертвоприношения собираться. А раньше для них слаще по общему вкусу места не было. Усугубление речи отрезвляюще. А каков из себя сказанный зверь, его кто-нибудь видел, быть может это раненая нерпа или вовсе заблудившаяся выдра? Решил особенно не в забытом Богом зооуголке. Помалу предрассветные рассеивались, светлее, ночной легкомысленный ужас превращался в осмысленный дневной. Известно ли вам второстепенное свойство таких подвальных зверин? А это свойство таково, умеют рассеиваться химерой, только если не окажется плодом Ехидны и Тифона. И много там уже людей сгинуло? – не ответа, Принцип. Трое, глухо неосновательный, отошёл в сторону промахать жезлом марш военного. Ну так я схожу, посмотрю, что там за блохоярмарка? Дело твоё, но труп искать будет дело наше. Вход в подвал и для обыкновенного низок, для долговязого Принципа оскорблением всей съеденной за жизнь пище. Нагнул голову, распахнул пошире, та немедленно, снабжена невидимой пружиной козней, обратно, снова и снова отошла, снова и делая вид, смело, шагнул. В подвале сыро, но теплее чем на осенней, может оттого зверина сюда и, тогда, соображал Принцип, нечто африканского разлива. Темно, свет с улицы скоро продал паи в освещении, корпускулярного как в Иордани или Ханау не. Молодой, поднявшаяся на мельнице мучная пыль, остановился и прислушался. Тихо, в глубине подвала мерно капала, стрекотал сверчок, что-то перекатывалось по желобам. Осторожно ступать вперёд. Полоска света у двери по образу вязальной спицы, зажглись глаза, этой спицей никак нельзя поразить. Два красных перигелия, на довольно близком между и на небольшой от пола, если бы зверина лежала, всякое, может лежать, может и прыгать. Точно кто-то послал, соображал Принцип, слали во всю историю человечества. Вепрь Артемиды в Калидоне, призрак птеродактиля Гуан-Ди от Ляодунского залива до заставы Юймэньгуань, вепрь Апполона на Эриманфе, внук Уробороса Перуна в Пскове и Киеве, жаба Яровита в Москве, мантикора Парисатиды в Персеполе, птицы Ареса подле Стимфала, сдвоенный гриф Нестора Грубера в Колчестере, бык Посейдона на Крите, эндрюсарх Антуана Шастеля в Жеводане, тилацины Готффрида Невшательского на земле Димена. Принцип немедленно, всё тело скривила, лоб немедленно, гадая, кто из перечисленного мог здесь, только бы не сдвоенный гриф. Спускаясь в подвал мирковал, отсюда в катакомбы, пропадают туда, не в силах сдержаться. Между тем точки не мигая на пришельца, спустя около минуты такого, одна погасла, вторая поднялась выше, как если зверина встала на лапы, а её подмигивание затянулось. Решил более не, всё взвесив, неприятно удивлённый самим собой. Знал, нельзя спиной и тем более, с щепетильной последовательностью оба. Выскочил, в ушах стучала, жарко и мокро от пота. Абстрактная зверина (фантастическое совокупие из сказанного «Физиолога»), если была она, так за ним и не. Полицию, полицию зовите, да ещё какое-нибудь общество на единорогов, ошарашенным появлением мужикам Принцип и зашагал прочь, понимая, своим возвращением подарил всем надежду. На сегодняшний полдень замазана с будущим подельником. Свёл старый ещё из московской криптожизни, кривляющейся в прошлом. Сказал, зимородок надёжности, с ним вполне дело или два, в зависимости от накатившей алчности. Одного мало, с ним собирался сколотить. До полудня бродил по городу, на шпили и купола, раздумывая не о загадочном даже. В голову недавняя, пережитая тяжело, выслушать перечисление всех материалов судебного дела, стойко, о застрелившемся из-за него по миротворению. Более теоретик, чем участник движения, однако верящий в свою, Будда в Конфуция. Полуважный чин в госпитальном комитете, встал о загребании Принципа на военную, сумел выхлопотать ложные антител. Тогда с укрывающимися рекрутами партизанская война с разграничением горячих точек. В газетах то и дело абзацы: «…по рапорту солькурских рекрутских старост разыскиваются мещане, состоящие в рекрутской очереди, находящиеся в неизвестных отлучках, из них некоторые по паспортам, а другие без оных». Благонамеренный список фамилий. Не желали евреи-ортодоксы, старообрядцы и псевдокультические секты. В основном такие членовредительством, Принцип себя не желал. Избран реляцированный выше небанальный. Ложные мастырились ли истинные, кровь следовало и сцедил сам коллега, сговариваясь с доктором, ближняя вена. Сумма эритроцитов псу под хвост, надобный с Принципом. Условились о брюшном тифе, как о тифе и как о вполне брюшном. Одним сиятельным утром, товарищу годовую подписку порнографических дагеротипов, торт с взбитыми и письмо из лаборатории. В первых строках, в крови найдено и к службе в армейском пригоден, моаи для самоудовлетворения (один из дагерротипов, произведена сверка, нечто подобное). Товарищ чрезвычайно всему вместе и по отдельности, накануне намекнули на раскрытие заговора в высших сферах и возможной каре в виде отчуждения фотокарточек с мудями, даже пустился в пляс-языческий хоровод, как потом Принципу человек назвавшийся его лакеем. После пожелал углубиться в суть торта, случайно результат исследования, разумеется вовсе не желая этого. Значилось белокровие. Принцип по сию помнил множество из, вместе напоминали друидическое, попробовал произнести в ухо кабатчику и поглядеть, выйдет. Лейкемия, глутин, гипоксатин, лейцин, тирозин, спермин. Диагноз правдивый, офицеры белогвардии. У понятийщика, лучшего исследователя теории, война может лишь войной, либреттиста подробнейшего разбора и комментария идеального механизма, из крепости в лес распоряжения и всё такое прочее, замыкание на своём салюсе. Вследствие, благородно-беспечная душа, не мучить родных и не тянуть из тех напрасных, но обеспеченных золотом как и прочие, на лечение (аргумент зияющий неправдоподобием, денежная лейопельма, заявляющая, перевоспиталась), взял со стены и без обиняков. Это менее месяца. Непонятно как кому-то удалось Принципа как рекрута, выйти на его запутанный в этом огромном, тем более уже двадцать восемь. Пока Принцип, на церковь Флора и Лавра, вспоминал девиантные лейцины, подоспело. Назначено неподалёку, у Петербургских номеров в стороне Херсонской. Народу вроде извозчиков и поставщиков снеди, фигурок из соли и цветов всегда больше брусчатки, следовательно место намоленным прошениями особого рода. Сверялось по колоколам Знаменского, отбивали каждые четверть. Как выглядит будущий, Принцип никакого, сводник, сам вонзится образом. Подходяще, главарь несуществующий даже в реестре несуществующих, не очень смотреть на людей, менее того вглядываться в. В ожидании вдаль, в сторону Флоровской, бросить, пилон церкви Флора и Лавра скрыт пилоном Николаевской. В Солькурске очень мнения псевдокультов на тот или иной, возводили в честь многие храмогрибы. Отвлёкся, под ногами звякнуло. Опустив, у носов ботинок гаман, при более вдумчивом признал. Торопливо ощупал оба пальто, хотя верно, ксивник должен в правом. Пуст, в левом бумажный брикетец, по мягкости, с каким-то натуральным дерьмом. Подобрав дизайнерскую мошну, попытался в паз, но не тут-то, карман занят и не новым, о нет, таких случаев в подобных местах почти не. Человеческой клешнёй, как будто на цезуру пульса всего мира, частица билась в кармане всякого миротворца. Принцип что есть силы впился в проворную и резко назад. Перед ним выразительного, но не в словах, пошедший в провизоры сын библиотекаря, с глазами-рентгенами и повязанным на шее платком, почти всегда шрамы от неудачной зарезаться. Резким высвободил, из внутреннего, немало обеспокоил, широкую записную или тетрадь, раскрыл на первой. Написано «Горло жирафа». Очевидно так звали и более очевидно, объявленный подельник. Горло жирафа не изъяснялся наблатыканностью, предпочитал кропать, не утратив навыка. На боку чернильница с крышкой на резьбе и цепочке, из нагрудного оконечности трёх разных и пегих, землеройка-красавка. Писал в сказанной широкой в сыромятном. Несколько страниц заполонено словами и составленными через пень-колоду фразами, расхожими в употреблении. Размером имя. Горло жирафа. Кроме «да», «нет», «решай сам», «надо думать», «не сейчас», «моё возбуждение велико», «тогда интервьюируй себя сам», «превосходно сказано, ублюдок», «я изобрёл всё сущее», ещё несколько. Ты что, немой? – дорогой Принцип. «Нет. Горло у меня болит. Мало говорю». Удовлетворился, шагомер в жилище Принципа. В Солькурске нанял мансарду в четвёртом доходного напротив Крестьянского подземельного банка на Московской. Ловко ты меня прощупал без всякого, снова Принцип, промышляешь то тем, то этим? Неопределённое, формула философского алебастра, плечами. Даже тетрадь не стал, пентюх-сквернослов. Так, в молчании и угнетении властью до места. Комната Принципа широка, обставлена скудно. Что употребимо для жизни на широкую, промежуток меж ног кавалеристки, ни единого лишнего. Недавно поболее стульев, чтоб банде, ещё не собранной, намечаемой во многих местах помимо головы, на чём роиться. Кроме тех стол, кровать, чугунная с выведенной в окно, полка с книгами, пустой остов клавесина, два свёрнутых и приставленных к стене ковра, полупустая дровница для нужд печи, фаянсовая ваза с подведённым, сложенная ширма с японским, двенадцать гвоздей в стену для навешивания картин, сюртуков, цепей и винтовок, половая ветошь у. Растресканные плашки пола, повисшие верхними концами шпалеры, выцветшие, обшарпанная рама, не открываемая много с малым для исторжение печной наружу. Я прошу тебя дожидаться меня здесь, считая его, очевидно, криптослабоумным, Принцип Горлу жирафа, мне теперь очень по одному. Через три вернусь, станем фердыщать о нашем. «Решай сам», показал. Можешь пока книгу. Горло жирафа так ничего не из Свифта-длинноряса, недельного Дефо, Достоевского-маменьки, Донна-звона, эф Бэкона, Бомбаста Парацельса, Рогира Бэ, Груббера-пустобрёха, Вертопрахова-красавчика, Ван Зольца к Коновалову. Не интересовался чтением. Неотложное Принципа в лютеранской, на той же Московской, ниже, ближе к Красной. Войдя раскланялся с пастором и скрылся в кабинете для исповедей с жёлтой.